Александр: Как насчет наших вопросов?
ДГ: Правильно! Вернемся к вопросам. На чем мы остановились? Первая встреча с Пападжи? У меня сейчас такая память… Я собираю разные куски и соединяю их, чтобы осознать, что происходило.
Александр: Как в фильме (монтаж).
ДГ: Не совсем. Я подзабыл конкретные обстоятельства той поездки.
Итак, я приехал по приглашению Пападжи, чтобы поговорить с ним о тех вещах, которые я воспринял с недоверием в его рассказе. Он меня очень хорошо встретил, водил на эти экскурсии, а потом умерла его жена, что по существу означало конец всем сатсангам, потому что приехали все его родственники, были пышные похороны -- сатсанги отменили.
Согласно обычаю, по крайней мере принятому в семье Пападжи, кремацию следовало провести на месте, на берегу ближайшей реки, а потом отвезти прах в Харидвар и предать его Ганге…
Еще раз отвлечемся от темы. Пападжи принадлежал к конкретной браминской ветви: Пунджи или Пунджаби. У каждой браминской ветви есть свой репозиторий семейных записей в каком-то определенном святом месте Индии. Все записи семейной истории за несколько сотен лет хранились в Харидваре, и был конкретный пандит, который вел эти записи для всех этих семей. И когда кто-то рождался, женился или умирал, вы ехали к этому конкретному человеку и давали ему новые сведения о том, что произошло в семье. Если кто-либо не мог приехать лично, он просил другого человека сообщить пандиту, чтобы тот все записал.
Я ездил туда с Пападжи по другому поводу, и тот человек приходил к нам в гостиничный номер… Удивительно! Все это очень хорошо систематизировано, все предки Пападжи, десять или пятнадцать поколений, все там записаны. И каждый раз, когда он приезжал, он вызывал того человека, даже если никто не рождался, не женился и не умирал. Он вызывал семейного пандита, и тот записывал все семейные дела, заполнял небольшую «форму» в том репозитории, фиксируя зачем он приезжал в Харидвар. Когда я там был, Пападжи сказал: «Я приехал со своими учениками, чтобы совершить омовение в водах Матери Ганги». Вот все, что он сказал. И тот переписал наши имена. Так что мы тоже оставили свои имена в семейной истории.
Так что у их семьи была очень сильная многовековая связь с Харидваром. Всякое важное событие в истории семьи Пунджа записывалось в Харидваре. Когда сам Пападжи умер, он был кремирован в Лакнау, и его семья отвезла прах в Харидвар и предала его там реке.
Так что возник перерыв, думаю, дня на три, пока вся семья ездила в Харидвар. Никто из иностранных преданных не участвовал в той поездке, это было частное семейное дело. Мы все оставались в Лакнау, ожидая пока он вернется.
На все это ушла моя первая неделя. Напомню, был ограничен довольно жестким расписанием, потому что мой друг потерял бы несколько тысяч долларов, если бы я не сел в поезд и не вернулся к сроку.
Три дня меня принимали как дорогого гостя, водили повсюду и показывали достопримечательности – но он не отвечал ни на какие вопросы. Он сам не заговаривал, а когда я спрашивал, могу ли я прийти поговорить с ним наедине или он ответит на мои вопросы на сатсанге, он говорил: «Потом, потом…» А потом умерла его жена, и еще огромный кусок времени выпал из моего расписания.
По-моему, когда у меня оставалось дня два или три, я уже отказался от намерения что-то выяснить. В конце концов, я хорошо провел время, имел прекрасные переживания, каждый день бывал в его обществе. Что поделать, если так совпало, что умерла его жена, и ему было не до посторонних дел!
Потом однажды после обеда… В четыре часа он пил чай каждый день, вероятно, это было у него самое спокойное время в течение дня. В те дни с ним было всего три или четыре человека. Он просто сидел за столом. Это было время, когда с ним можно было спокойно побеседовать наедине.
Как-то так вышло, что я был единственным человеком, кто в тот день сидел с ним за столом. И я хотел расспросить его о женщине, у которой было очень хорошее переживание с Багаваном, незадолго до того как Багаван умер. Это удивительная история. Давайте еще отклонимся от темы, вам понравится история.
Эта женщина, согласно ее собственному рассказу, с детства была бактой Муругана [другие имена этого божества: Сканда, Картикайа – прим. пер.]. Муруган – второй сын Шивы. Она исполняла экстатические гимны Муругану на языке, которого даже не знала. У нее была какая-то очень сильная связь, идущая из прошлой жизни, которая так проявляла себя – она была способна сочинять удивительные поэтические композиции, не зная при этом ни грамматики, ни структуры языка. В конце концов, она вышла замуж, вела обычную семейную жизнь, но потом ее преданное отношение к Богу захватило ее снова и она стала… ну не то чтобы святой, но кем-то вроде ясновидящей, мистиком – так наверное можно сказать.
Это история очень индийская. Я ее сам комментировать не стану, просто передаю то, что написано в книжке.
Она жила по соседству с человеком, который тоже был очень преданным бактой Муругана; и этому человеку было непременно суждено скоро умереть. И сам Муруган, бог Муруган, явился ему и сказал: «Ты болен, ты обречен скоро умереть. К сожалению, всю свою жизнь ты пренебрегал женой -- так ты был одержим Богом. Твоя жена очень-очень сильно на тебя разозлилась, и она тебя прокляла. Ее проклятие состоит в том, что в следующей жизни ты должен быть женщиной, чтобы ты мог на себе почувствовать все женские невзгоды. Она считает, что ты в этой жизни ее не ценил».
Муруган сказал, что из-за своей долгой связи с ним, его жена тоже стала преданной и приобрела определенную силу через свой тапас, а это значит, что то конкретное проклятье должно осуществиться. «Но поскольку ты сам великий святой и мистик, -- сказал Муруган, -- я тебе дам возможность обойти это проклятье. Есть еще одна женщина, которая тоже является истовой преданной Муругана, и ей тоже предначертано скоро умереть. Если хочешь, можешь переселиться в ее тело. Когда она умрет, ты можешь умереть одновременно с ней. Ты очнешься в ее теле и до конца жизни будешь в теле этой женщины. Это очень чистое тело, она великая преданная Муругана, отличная форма для тебя. Иначе тебе придется умереть и переродиться другой женщиной».
Вот такую сделку предложил Муруган, явившись тому человеку. В качестве части договора, он предложил: «Если ты согласишься на эту сделку, я дам тебе возможность встретиться со многими великими святыми. Я дам тебе возможность совершать паломничества, и ты встретишься с некоторыми великими индийскими святыми».
И он согласился принять тело той женщины. Я думаю, она в это время сильно болела. Не помню точно, как там все происходило. То ли он упал, то ли был какой-то несчастный случай – в общем, он скончался. Так или иначе, его участие в истории заканчивается.
Он просыпается в теле той женщины, которая умерла в назначенный момент. И ее тело реанимировалось с дживой того мужчины. Конечно, она понятия не имела, кто вокруг нее находится, кто ее друзья, кто родственники, ей пришлось разбираться, кто есть кто. В конце концов он начал новую жизнь в теле той женщины.
Потом отправился в обещанное паломничество, и одним из пунктов того паломничества был Рамана Махарши в Тируваннамалае, бывший одним из обещанных святых, которых Муруган ему обещал. Итак, он или она – возникает большая путаница с местоимениями в той книжке, она не очень хорошо переведена на английский – пусть она, женское тело -- прибывает в Раманашрам за две недели до смерти Багавана, то есть в начале 1950 года.
В то время даршан давался во время ходьбы. Люди проходили мимо кушетки Раманы в той комнате, где он ушел из жизни. И она встала в очередь, дошла до Багавана, встала перед ним и, как она говорит: «Как только я посмотрела на него, во мне спонтанно возник вопрос «кто я?» Я не знала, что в этом и состояло его учение, я о нем вообще ничего не знала, мне просто сказали, что он великий святой и мне нужно пойти и увидеть его. И как только я встала перед ним, и он на мене посмотрел, внутри спонтанно возник вопрос «кто я?» И как только я ответила на этот вопрос, у меня мгновенно произошло переживание Брамана. В тот момент он мне показал, кто я есть. Это был первый момент в моей жизни, когда я узнала, что есть Браман, что есть Самость. Это случилось, когда я стояла перед Багаваном за две недели до его ухода, в ответ на тот совершенно ненамеренный вопрос, возникший во мне».
Мне всегда этот случай казался очень интересным – ну кроме той странности со сменой тела – и я попытался кое-что разузнать о той женщине. Оказалось, что в конце концов она стала саньясинкой в ашраме свами Шивананды в Ришикеше. И она его настолько впечатлила – она в то время все еще была домохозяйкой, но хотела принять саньясу – что когда попросила об этом Шивананду, тот так обрадовался, что оказался именно тем человеком, кому предназначено дать ей саньясу, что отдал ей свои собственные оранжевые одеянья. Кажется, и сандалии тоже отдал, но я не уверен, может быть, и нет. Но факт в том, что она несомненно получила огромное признание от Шивананды. Он признал, что с ней случилось нечто особенное: вся ее жизнь, плюс то переживание с Багаваном – Шивананда подтвердил это.
И поскольку я знал, что в Ришикеше Пападжи знает всех свами, всех святых – всякого, кто имеет хоть какое-то отношение к духовности, -- он рассказывал, как встречался с ними, как там все было – то я в тот день во время чая спросил, встречался ли он когда-либо в Ришикеше с той женщиной. И я вкратце рассказал ему то, что только что рассказал вам.
Но главным, что его заинтересовало, был момент, когда она стояла перед Раманой Махарши и безо всякой предваряющей мысли внутри у нее возник вопрос «кто я?» -- и она получила немедленное переживание Самости.
Это был кусочек, который ему действительно понравился. Он смотрел на меня, прихлебывая чай, потом проговорил: «Если бы я задал этот вопрос, когда мне было восемь лет, я бы не потратил двадцать пять лет в поисках Бога». И вдруг… это как будто послужило толчком, который ему был нужен, чтобы начать рассказывать о своей жизни, эта странная история о женщине, которая поменялась телами с мужчиной, и ее встрече с Багаваном. Он рассказал мне всю свою жизнь, с того момента, когда он начал что-то помнить. Ничего записывать он не давал, даже делать какие-то пометки – вот еще один момент, вызывавший расстройство, на сатсангах все записывалось, но у него дома он хотел полного вашего внимания, он не хотел, чтобы работал магнитофон. Так что мне приходилось напрягаться, чтобы запомнить все, что он говорил. И пока он рассказывал свою историю, я задавал вопросы, что было сначала, что потом, чтобы сложилась какая-то хронология. И на этой встрече, я думаю, две трети имевшихся у меня вопросов были решены.
Это была очень плодотворная встреча. Я задал тот вопрос, и вдруг он подтолкнул Пападжи на воспоминания о том, как он двадцать пять лет искал внешнего Бога, вместо того чтобы спросить себя «кто я?»
Но дело еще не было закончено. Времени оставалось все меньше и меньше, у меня был билет на поезд. Настолько вежливо как я только мог, я напоминал ему, что уезжаю через два дня, потом что через день – но ничего не происходило.
Затем в последний день он вышел к завтраку… Обычно он завтракал, а потом шел обратно в свою комнату и немного отдыхал, перед тем как идти на сатсанг. И как только он поднялся, я сказал: «У меня поезд через три часа. Если вы сейчас со мной не поговорите, история не будет записана, потому что я все еще не понимаю, что там за чем идет». Он сказал: «ОК. Пошли со мной. Все остальные выйдете из спальни».
У него в спальне стояли две кровати – одна для человека, который за ним ухаживал. Это была очень маленькая комната, и кровати стояли рядом. Он сел на кровать, вторая стояла вот здесь (показывает), а я сидел прямо напротив. И расстояние между кроватями было настолько мало, что мы сидели практически вплотную, не хватало даже места для ног -- его колено, мое колено, его колено, мое колено. Причем он сидел, не откинувшись назад, а нагнувшись вперед. Так что у меня было в прямом смысле очень близкое общение с ним. Между нашими носами было максимум десять сантиметров. И он смотрел и смотрел на меня. Я знал, что это было единственным шансом получить какую-то информацию. И я задавал вопросы, а он… Да, он признавал, что дело срочное, но этого человека невозможно было подтолкнуть ничем. Он делал все по-своему и в свое время. И вот он начал говорить о чем-то другом.
Он начал говорить о Пуруше. Это не имело никакого отношения к тому, о чем я спрашивал. Но он говорил о процессе возвращения к Самому Себе, как он пытался отследить этот процесс, попасть в тот момент, когда проявленное исчезает, и остается только Самость, как он годами пытался поймать тот момент, когда все мировое творение исчезает, и то, что остается, есть Самость.
Что сделаешь, мне пришлось поддерживать разговор на эту тему. Потом неожиданно я осознал, что весь мой ум просто исчезает. Передо мной была дилемма: продолжать играть роль репортера и заставлять себя фокусироваться на предмете, держать внимание, задавать умные вопросы, стараясь запомнить, что он говорит, или просто наслаждаться переживанием. Понятия не имею, было ли это побочным эффектом, от того что я сидел с ним нос к носу, полностью сосредоточившись на его словах или он таким образом пытался остановить мои вопросы – понятия не имею. Я старался сохранить у себя в мозгу один работающий уголок, чтобы слушать, что он говорит, и иметь возможность делать разумные комментарии или задавать вопросы по теме – но это было невозможно. Часть моего мозга, которая еще могла думать или помнить, или задавать вопросы, делалась все меньше и меньше, пока совсем не исчезла.
В конце концов, мы просто сидели лицом к лицу, уставившись друг на друга. У меня на самом деле было чувство, что меня исследуют. Если мы с вами сядем лицом к лицу, фокусное расстояние будет на поверхности глаза, да? У него в глазах было что-то такое, что едва заметно сдвигало этот фокус. Каким-то образом он менял это фокусное расстояние, так что у меня и в самом деле возникло ощущение, что я – это ящик с архивами, и он перебирает папки, рассматривая разные вещи, которые хранятся в разных местах, на разных уровнях. И в то же время я был полностью загипнотизирован. В тот момент я знал, кто он. Это не был Пападжи, Пунджаджи, восьмидесятилетний человек, с которым произошли все те удивительные истории. Это было просто сидение в присутствии Самости. Я знал, что нет ни Дэвида Годмэна, ни Пападжи, сидящих нос к носу, прижавшись коленками. Все остановилось, все исчезло. И когда он увидел, что произошло, он просто встал и вышел. Для него это было концом интервью. Он каким-то образом доказал свою точку зрения. У меня была куча вопросов, я думал закончить историю, он включился в игру, сел, посмотрел на меня, полностью меня потряс, не только остановив все мои вопросы, но остановив и сам мой ум, вышвырнув его в окошко, -- мы просто сидели, смотря глаза-в-глаза, осознавая в тот момент друг друга как Самость. Думаю, таким способом он говорил мне, кем на самом деле является, что он не человек, родившийся в 1913 году, который ходил в такую-то школу, женился на такой-то женщине, с которым случилась такая-то история. Он говорил: «Я вот это. Никогда не забывай».
И он ушел. Я уехал обратно в Тируваннамалай с огромным количеством непроясненных вопросов о том, как он встретил Раману, что случилось сначала, а что потом. Я подумал, что нет смысла писать ему письма и просить, что мол, пожалуйста, объясните… Я своими глазами видел его в деле, я знал, что он никогда не сможет сказать, что за чем шло, какова последовательность. Я понимал, что он устроен иначе.
Так что единственным, что оставалось, это все написать, стараясь по мере возможности, угадать, как все было, а потом он просмотрит это…Он действительно исправлял то, что было не так, уделяя много внимания тому, как его учение подается, рассказам о себе – так что я знал, что если я дам ему что-то прочитать, он прочтет очень внимательно и внесет исправления.
Я послал что-то около 55 страниц машинописи -- тогда еще использовались печатные машинки -- довольно плотно упакованных; послал это ему. В сопровождающем письме я написал, что здесь много историй и я не уверен, будет ли еще время, чтобы обсуждать их, что я включил туда кое-то, чего он не говорил, для того чтобы сделать переход от одного события к другому, что это мои догадки о том, как все было, исходя из его слов. Что если ему что-то не нравится, он может отредактировать рукопись или переписать, если ему совсем не понравится, он может все порвать и выбросить. Что это мой самый первый черновик, чтобы он посмотрел, сказал, что там неправильно, и я бы исправил.
Кто-то из Лакнау рассказывал мне потом, как он читал это. Что он взял в руку ручку и занес ее над рукописью с таким видом, что собирается все там повычеркивать, но прочитав несколько страниц, отложил ручку в сторону. Тот человек, который сидел вместе с ним, пока он читал, рассказывал, что ему нравилось, он смеялся, а в конце сказал, что это лучшее описание его жизни, и он хочет, чтобы его напечатали.
Это никоим образом не решало моих проблем. Мне он не сказал, что собирается это печатать. Это был проект моей книги, я попросил его только проверить. Я не просил его печатать это самому.
Он просто написал мне... Это было очень смешно. Мы только что провели вместе две недели, когда я пытался получить у него информацию, потом умерла его жена, ну и произошло то, что произошло. А потом он пишет: «Большое спасибо. Ты очень хорошо все описал, но ты пропустил много событий. Ты не описал…» -- и он перечислял такие-то и такие-то события.
Но он никогда не рассказывал мне этих историй! Я и не знал, что эти истории существуют, как я мог спрашивать о чем-то таком, чего он даже не упоминал ни разу за две недели. Он написал, что я должен приехать еще раз, чтобы он рассказал мне другие истории. Это письмо, в каком-то смысле, стало для меня поручением написать большую биографию. Ему понравился первый образец, который я сделал, и он пригласил меня вернуться, сесть и написать полную биографию.
А тем временем он отдал в печать то, что было, и это напечатали. Я впервые узнал об этом, когда пришел в Раманашрам, где для меня в офисе была посылка. Я открыл ее и обнаружил книжечку с той моей статьей о нем. Тогда я впервые понял, что он и не собирается ничего исправлять. Хотя последовательность событий была непонятна.
Даже теперь, когда я четыре года провел в исследованиях -- я жил у него дома, у меня была свобода задавать ему любые вопросы – я так и не прояснил тех вещей! Я думаю, он и сам не имел четкого представления. Приходилось просто принимать, что какие-то события, довольно важные… Как бы это сказать… Отделы его мозга не были водонепроницаемы, что ли, и вещи могли переходить из одного в другой.
У нас есть какая-то история, вы помните, например, что ваш брат женился, кто был на свадьбе, какие шутки были сказаны, что вы ели, и еще вы помните, что ездили в отпуск в такой-то город и там произошли некоторые события. В мозгу обычного человека это две разные истории, два разных набора фактов, две разные группы людей. А в мозгу Пападжи вещи из совершенно не относящихся к делу историй неожиданно перепрыгивали куда-то еще. Приходилось слушать эти вещи десять, двадцать, тридцать раз, просто следить очень тщательно, слушая несоответствия… Вдруг он что-то говорил, и если вы слушали его достаточно долгое время, вы понимали, что он просто взял небольшой кусочек из другой истории, что это не отсюда. Находясь в этом процессе слушания его историй снова и снова, очень постепенно вы научались разделять события: такой-то набор фактов принадлежит этой истории, а вот этот вкрапление не отсюда, а из другой истории.
Я проделывал эту работу, показывая ему результат. Ему нравилось. Мне приходилось осуществлять процесс сортировки фактов – какой конкретной истории принадлежит какой конкретный факт.
Это, в каком-то смысле, двусмысленный комплимент: когда я вернулся, чтобы писать книгу, он сказал: «Я хочу, чтобы моя история была рассказана, но я не могу этого сделать, потому что у меня нет ума. У тебя хороший ум, ты должен все это привести в порядок для меня».
Так что будучи джняни, великими просветленными людьми, вы можете быть счастливы, но в действительности вы можете быть неспособны работать методично, привести в порядок свои воспоминания. Они каким-то образом были все перепутаны в его мозгу, так что эту работу для него пришлось проделать мне.
Александр: Правда ли, что он рекомендовал делать бизнес из этой информации? Я как-то слышал у Гангаджи, что она говорила, что именно Пападжи рекомендовал ей проводить сатсанги за деньги, а не бесплатно. Правда ли это?
ДГ: Вопрос денег время от времени поднимался на сатсангах. Сам он никогда ничего не брал за сатсанги. Рамана Махарши никогда не брал. И он всегда считал для себя обязательным говорить на сатсанге, что если вы начинаете что-то брать, сразу же весь сатсанг становится продажным. Он говорил: «Как только появляются деньги, ваш сатсанг начинает подстраиваться под фактор денег. Он больше не чист». Что-то я сомневаюсь, чтобы он говорил кому-то давать сатсанги и брать деньги, потому что он был настолько против этого сам, и если когда-либо кто-нибудь на сатсанге спрашивал даже о пожертвованиях, он отвечал: нет. Как только вы делаетесь зависимы от денег, появляется некий элемент продажности, и сатсанг больше не чист.
Его собственный подход к своим сатсангам был таким: каждый может пригласить его в свою страну, свой город; им придется оплатить ему проезд, нужно его поселить, пока он там; если требуется снять какой-то зал, тот человек, который его пригласил, должен оплатить расходы. Он приедет, будет там находится, и ни с кого не спросят денег или пожертвований. Таковы были его условия: «Я приеду в вашу страну, в ваш город, чтобы дать сатсаг, но если вы хотите, чтобы это случилось, вам придется оплатить все расходы, и ни с кого не попросят платы за вход».
Однако, он делал четкие различия между личным сатсангом, во время которого он или кто-то еще сидит и дает учение и продажей книг об учении. Я это знаю, потому что когда вышла «The Truth Is» [в русском переводе «Истина есть»], Прашанти, редактировавшая ее, спросила, продавать ли книгу по себестоимости или даже дешевле, а Пападжи сказал: «Нет-нет. Если вы издаете книгу, вам нужно платить издательству, магазину – вам нужно брать комиссионные, определенный процент с цены. Книги не издать, если не брать за нее денег. Книга – это коммерческая собственность. Распространитель, книготорговец – каждый получает свой кусок пирога. У вас должна быть такая цена, которая покрывает все расходы, иначе вы никогда ее не продадите»
Так что он на самом деле поддерживал, чтобы люди, пишущие книги о нем, назначали реальную рыночную цену, чтобы все кто был вовлечен в процесс: распространители, продавцы – получали какие-то деньги. Иначе книга никогда не попадет людям в руки. Но что касается личных сатсангов, всякий раз, когда его спрашивали, он не только говорил, что денег брать не следует, но и был сильно против этого.
Я не могу сказать, говорил он или не говорил тому человеку брать деньги – все что я знаю, так это то, что за четыре года, пока я там был, это вопрос поднимался довольно часто, и каждый раз он давал нелицеприятные комментарии по поводу людей, берущих деньги.
Единственно исключение… даже это было не исключение, это немножко другой случай. Мы проводили с ним это жутко жаркое лето в Лакнау. Было до 45 градусов. Кондиционеров не было, только вентиляторы. Нас набивалось по сто человек в зал, в те дни помещение было очень тесным, и для желающих его увидеть места всегда не хватало. Представьте себе эти 45 градусов за окном и сто человек жмутся внутри плечом к плечу – было жарковато. Плюс ко всему могли вдруг выключить свет. Конечно, это было дискомфортно.
Менеджер Сатсанг Бавана однажды после сатсанга встал и сказал: «У нас есть предложение установить этим летом кондиционеры. Мы не требуем, чтобы вносились деньги. Все кто хочет внести пожертвования, чтобы покрыть расходы на кондиционеры, сдавайте деньги, и когда накопится достаточно, чтобы купить кондиционеры, мы их установим и не будем здесь так потеть этим летом».
А на следующий день кто-то написал письмо: «Несколько раз мы слышали, как вы говорили, чтобы мы не ходили на те сатсанги, где просят деньги, а вчера ваш менеджер встал и сказал, что мы хотели бы установить кондиционеры на пожертвования. Что вы на это скажете?» Пападжи сказал, что это то же самое, что путешествовать на поезде. Он сказал: «Вы можете путешествовать без удобств и вы можете путешествовать с удобствами. Это зависит только от вас. Если вы путешествуете первым классом, вам придется заплатить гораздо больше, чем за купейный вагон. Выбор за вами. Я готов приходить сюда ежедневно и сидеть здесь, не важно с кондиционером или без. Я не прошу кондиционер. Если вам хочется удобств, вы можете сами скинуться, купить кондиционер и провести лето в комфорте, но не говорите людям, что я об этом прошу. Я могу все лето сидеть здесь и потеть, если не будет кондиционера, а если будет, мы вместе будем в комфорте. Но выбор за вами. Хотите -- покупайте, но я об этом не прошу».
Это был единственный случай, когда кто-то на сатсанге встал и сказал, что хотелось бы улучшить условия за счет пожертвований, а когда об этом спросили Пападжи, он ответил, что выбирать вам, можете сидеть и потеть, можете сидеть в прохладе – вам решать.
Александр: Я помню, кто-то говорил мне или я где-то читал, что, когда Пападжи был в Европе, его звали… «рубщик мяса», кажется.
ДГ: Мясник? Да, у него было такое прозвище. Он был очень сильный, мощный. Мне больше всего нравится образ ледокола – из тех, какими люди награждали его, описывая то, как он работает. Знаете, в арктических морях есть такие корабли, единственной функцией которых является расчищать проход ото льда, чтобы другие пароходы могли вслед за ними пройти. Ледокол не разбирает, как лучше идти, правее или левее, чтобы было поменьше льдов, -- он просто идет по прямой: кранч-кранч-кранч-кранч-кранч, ломая все на своем пути. Вот подход Пападжи – абсолютно прямо, никаких шагов в сторону, чтобы избежать конфронтации, чтобы быть милым, приятным. Он всегда встречал любую приходящую ситуацию не то чтобы агрессивно, но… вот кратчайшее расстояние от А до Б. Мне нужно пройти по этому пути, и все что попадется по дороге будет с хрустом раздавлено – таким был Пападжи.